Когда лежишь, медленно выдыхая последний воздух, что остался в своих легких и чувствуешь как сердце делает последние слабые удары, все никак не смиряясь с неизбежным концом, то не думаешь о том, что вокруг тебя — вонь сожжённых тел и пыль разрушенных зданий. Ты не думаешь о том, сколько сотен, тысяч, миллионов ты убил прямо или косвенно. Ты не думаешь о мире, который погрузился в хаос не без твоей помощи. Ты не думаешь о том, как легко они шли за тобой. Как ты говорил — и тебя слушали. Как ты понял, что страх — лучший инструмент. Что надежда — слабость Не думаешь о наследии, о том, каково всем, кто остался, будет жить в этом паршивом мире. Мире страдания, боли, вечных войн и жестокости. Но тебя это уже не волнует. Тебе не нужно будущее (да и никогда оно тебя не интересовало), тебя не радует то, что у тебя получилось все разрушить, нет. Ты думаешь о прошлом...

О том, как родился и рос в комнате, полной красивых нарядов, блестящих украшений, веселой музыки. Твоя мать тогда была такой молодой, веселой, яркой. Она выступала каждый вечер и тебе казалось, что она — самая красивая женщина на земле, даже если сцена была не какой-то большой, а просто очередным возвышением где-то в очередном баре. Это потом ты уже поймешь, что хорошего в такой жизни ничего не было. Что она не просто так то светилась от радости, то спала, свалившись замертво, что и не дозваться. Что яркие вечеринки на которые тебя вечно таскали не были частью шика и лоска. Что детям в принципе не место в таких местах, где проводила время твоя мать. Что с теми условиях, в которых она жила, настоящее чудо, что ты выжил здоровым и крепким. Но она же и правда очень-очень тебя любила...

Когда ты умираешь, у тебя не получается думать о плохом. Поэтому вместо того, чтобы вспоминать о ее теле на диване с закатившимися глазами и пеной во рту ты думаешь о том, как жил дальше. Хорошо же что у нее было столько подруг, что ты даже не заметил потери, правда? Что там были какие-то другие дети и никто никак не мог
понять, где чьи. Да и не особо то дело было до этого, главное же, что пособия на них давали и хорошо. Ты думаешь о том, как вы радовались, что на обед сегодня дали не, как всегда, рис с какими-то котлетами, а что повкуснее, хоть в бесплатных обедах такое и редкость. Главное, что была жизнь, и солнце светило ярко, и всегда были дети, которые тебя тоже поймут, а не только будут коситься и пальцами тыкать.

Так что ты не думаешь о бутылках, таблетках, шприцах и странных людях. Не думаешь о системе в которую ты попал, о каких-то семьях, где тебя, как ненужного пса, держат на передержках, потому что и усыпить жалко и места нет — сильно большой, вот если бы на десяток лет меньше, тогда да. Вместо этого ты вспоминаешь, как загорелись глаза дяди, этого старого вояки, который, казалось, за годы службы уже должен был вытравить любые эмоции на своем лице, когда он тебя увидел. Как аккуратно, но очень решительно тебя обняла тетка и тут же принялась ворчать, что ты слишком худой для своего роста. Как твой кузен протянул тебе открытый пакет с Walkers, когда ты молча уселся на заднее сидение их машины. Но ты гонишь от себя мысли о том, что нет никаких дяди и тети, что они ошиблись, перепутали, ты не был сыном его пропавшей сестры, просто записали неправильно. И нет у тебя никакой настоящей семьи, и не было никогда.

Ты думаешь о том, как вы вместе решили пойти в армию с братом. Ты вспоминаешь, как гордился вами дядя, как он хвалился что целых два его мальца решили продолжить его дело, как он рисовал вам на бумажке план, рассказывая, что вы должны делать, куда дальше двигаться, чтобы попасть в SAS, туда же, где служил и он. Ты думаешь о трудных, но таких веселых днях с ребятами, о том, как вы вместе учились, добивались, рисковали и побеждали. Ты вспоминаешь только хорошее. Все эти AFC, CQB, и SERE. Ты вспоминаешь о ваших попойках после и пицце перед миссиями. Ты вспоминаешь, как вы дружно горлопанили глупые песни и хвалились у кого сколько девчонок было. Ты вспоминаешь, как бурлила кровь в жилах, как ты принимал решения, как потом изо всех сил старался не дать себе улыбнуться, когда тебя награждали, когда продвигали по службе, когда с гордостью говорили, мол, да, это наш пацан.

Ты не думаешь о травмах. О смертях. О стеклянных глазах, навечно устремленных в небо. Об ошибках, которые уже не исправить. О самых близких, которых ты потерял. Потерял из-за того, что все пошло не так, из-за того, что вы облажались, не смогли, не дотянули. Из-за того, что командование решило не спасать. О том времени, когда все начало разваливаться на куски. Когда ты понял, что это все зря, что ты ненавидишь их, ненавидишь эту систему, эту страну, этот мир. Потому что зачем перед смертью думать о том, что ты хотел разрушить? Зачем думать о тех, кто принес тебе столько боли?

Ты не будешь думать о том единственном человеке, из-за которого все случилось. Который портил тебе жизнь с самого начала. Который придирался, учил, исправлял. Который вечно ломал весь кайф и, казалось, делал все, только бы это было на зло тебе. Ты не думаешь о сержанте Энди Уайте. Он все равно давно мертв. Ты же хорошо об этом знаешь, он перед тобой умер, перед твоими же глазами. Такой же, как и всегда. Идеальный и правильный. С пафосными речами о том, что все это ошибка. Что он виноват. Ты не думаешь о нем, потому что ты его ненавидишь.

Но в руке у тебя его пистолет, а в сердце — его пуля. И ты выдыхаешь последний воздух из легких и думаешь, что глаза-то у него были красивые. Такие голубые, ясные. И улыбался он когда-то (редко и не тебе) очень мило. И замечания всегда делал по делу. И умирать ему было совсем не обязательно... А вот тебе надо. После всего, что ты сделал. После всего, что будет сделано и после тебя. Этот мир катится к чертям и пусть себе катится. В Аду самому будет слишком холодно. Но сердце уже сделало последний удар.

Блейн дернулся и... проснулся.