the neighbourhood - compass
christopher robin hartwell • кристофер робин хартвелл
— damian hardung —
● род деятельности: |
"Люди – это шахматные фигуры. Их задача — быть в нужное время на нужной клетке.
А моя — не давать им заметить, что в этой игре нет короля."
Ravenscourt Hall, Wiltshire
В поместье Рэйвенскорт Холл зима начинается чуть раньше, чем в остальной Англии. Может, дело в ветре, что вечно стучит по высоким окнам, как будто ищет забытого гостя, а может, в тишине, что обитает в стенах поместья графства Уилтшир. Словно замок на страницах какого-то забытого викторианского романа, оставленного на окне сырой английской зимой. В нем пахнет старой бумагой, сухим деревом, полынью и чем-то горько-лавандовым, что так любила леди Аделаида Хартвелл. Это запах, который въедается в одежду, в кожу и в судьбу. Каждая дверь тут скрипит так, словно хранит все твои тайны с самого детства, а в высоких окнах отражаются века вместо солнца. Хартвеллы жили здесь задолго до промышленной революции и, по всей видимости, — вопреки ей.
Именно в таком месте, где воздух пахнет пылью и выцветшими лентами, родился Кристофер Робин. Его появление на свет не сопровождалось слезами счастья или излишними нежностями — только усталым кивком отца и едва заметным изгибом губ матери. В этот момент она, вероятно, уже знала, кем он должен стать. Он рос в прохладных комнатах с высокими потолками, среди портретов людей с пустыми глазами и библиотеки, где книги пахли не только временем, но и выверенной строгостью, может быть, мятой, смешанной с чернилами. Утром он учил латынь, днем занимался логикой и фехтованием, вечером — молчал за ужином в компании родителей, чьи взгляды встречались только тогда, когда речь шла о репутации.
Отец — герцог Эдмунд — оставался тенью собственной мечты. Он давно перестал быть частью повествования, растворившись в своих рукописях, виниловых пластинках и тоске по тому, кем мог бы стать. В юности он хотел быть дирижером. Или поэтом. Или, быть может, просто счастливым человеком, стать кем-то свободным. Но титул, как это обычно бывает, оказался тяжелее мечты. Семья и необходимость быть "достойным" сломали его, как тонкое горлышко бокала. Теперь он жил среди книг, коллекционных пластинок и чернильниц из слоновой кости, разговаривал чаще со своими заметками, чем с детьми, и казался все больше элементом интерьера, чем реальным человеком с собственными желаниями и амбициями.
Мать, леди Аделаида, напротив, оказалась ледяным клинком, обернутым в кружевную салфетку и поданным на завтрак с миндалем. Женщиной, у которой, по слухам, вместо крови течет ледяной портвейн. Она говорит на трех языках, а думает сразу на четырех, с юности знала, как нужно двигаться в зале, чтобы мужья смотрели, а их жены нервно сжимали бокалы. Воспитание детей она воспринимала как архитектуру власти: каждый из них был кирпичиком в ее внутреннем Вавилоне. Но Себастьян обернулся трагедией. Беатрис стала копией. А Кристофер? Он был тончайшей работой Аделаиды. Он был как тонкое лезвие между страницами семейного кодекса — незаметный, но самый эффективный. Для нее он был и остается проектом с потенциалом международного масштаба.
Он всегда был немного не там.
Даже в детстве, когда другие дети играли в прятки или дрались в саду, он сидел в библиотеке и с отстраненным интересом листал «Медеи» или свод законов Эдварда VII.
Все, что Кристофер знал о мире, он узнал не из игр на улице, а из наблюдений. Он видел, как мать меняет маски за ужином, как отец уходит в книги, чтобы не слышать застывшую в доме тишину, как слуги двигаются по дому по заранее отрепетированным маршрутам. Он начал учиться манипуляциям раньше, чем алгебре, и его первым словом могло бы быть не «мама», а «если».
Школа была, естественно, частной, престижной и отравляющей.
Робин никогда не играл в футбол и не был всеобщим любимчиком. Но однажды шантажом заменил капитана команды и вел её к победе, не забив ни одного гола. Его уважали не за улыбки, а за стратегии и точность. К слову, футбол ему не понравился.
Кристофер никогда не проявлял жестокости, не расплескивался ею и не упивался сам. Но те, кто пытался подобраться к нему слишком близко, часто уходили с чувством, словно их обокрали, использовали. Он не отталкивал, он просто отступал шаг за шагом, пока человек сам не ощущал, что стоит на краю совершенно один.
Oxford, Christ Church. Philosophy, Politics and Economics (PPE).
Оксфорд он выбрал не потому, что хотел, а потому что было «как должно». Потому что в этом — абсолютная власть и перспективы.
Философия учит все ставить под сомнение, политика — управлять людьми, а экономика — выживать в любых ситуациях. Он изучал их не как науку, а как искусство войны. Вполне логично для человека, который с детства считал шахматы моделью общества.
В аудитории всегда молчалив, собран, сидит с блокнотом, в котором почти нет слов — лишь имена, даты и схематичные связи.
Его считали странным. И даже те, кто его недолюбливал, инстинктивно выбирали быть на его стороне. Просто на всякий случай.
Пальто он носил светлое, всегда застегнутое. Книги держал в кожаной сумке без логотипов. Часы выбирал антикварные, но идущие ровно на три минуты вперед.
Пил крепкий черный чай без сахара, смотрел в глаза чуть дольше, чем положено нормами приличия, и никогда не позволял себе быть уязвимым. Почти.
У него была привычка перечитывать «Антигону» на ночь, если не мог заснуть от бесконечного потока мыслей. Когда нервничал, мыл руки. Медленно, тщательно, словно пытался смыть с себя неуверенность в принятом решении. И никогда, никогда не позволял себе показывать усталость. Только легкая тень под глазами, но кто в Оксфорде не устал?
Семейная драма — как отдельная наука.
Себастьян, старший брат, был из той категории, кто влюбляется не в гендер, а в людей. Его изгнали после званого рождественского ужина, когда он осмелился приехать вместе с партнером, держа его за руку, пока кольцо на безымянном пальце рассеивало тусклый свет от потолочных ламп. Аделаида молча прервала трапезу. Эдмунд поднялся из-за стола и больше не вернулся. Позже Себастьяна исключили из завещания и лишили всех титульных прав.
Кристофер тогда не сказал ни слова. Но позже, еще раз все обдумав, он просто вычеркнул старшего брата из своих мыслей, как пунктуационную ошибку, портящую весь абзац. Себастьян стал для него примером человека, который пытался быть собой — и проиграл.
Кристофер Робин хотел бы забыть, как учили в детстве, но память — самая неподконтрольная фигура на шахматной доске.
Сейчас Себастьян живет в Италии и работает куратором в галерее. Иногда Кристофер Робин хочет написать ему, спросить как дела, попросить о встрече. Но он еще ни разу не отправил сообщение.
Иногда он пишет для брата рукописное письмо в свой день рождения, рассказывает о своих мыслях, ошибках и планах, о том, что изменилось за прошедший год. А после запечатывает конверт, клеит марку и пишет адрес отправления, который узнал уже очень давно. Но… конверт никогда не отправляет. В ящике его стола уже три таких. Тот заперт на ключ от Беатрис и от матери, сохраняя личные небольшие секреты одного из Хартвеллов.
С Беатрис, младшей сестрой, они оказались зеркалами, что отражают лишь холод друг друга. Она всегда разговаривала на языке матери: улыбками, которые портят настрой. Они с Кристофером уже лет десять играют в «вежливое неуважение» друг к другу.
С Кианой же все было иначе.
– or how to ruin a family name and make it look like art –
Она — исключение из всех правил. Единственная уязвимость. Непростительная ошибка, которую Хартвелл не может себе позволить по праву рождения и той модели общества, что воспитан в себе сам.
Киана знала его еще до шелковых перчаток, до оксфордских костюмов и фамильного герба. Она видела, как он плакал, когда умирал их щенок, и как он прятал шоколад под подушкой. Они вместе ловили лягушек в пруду, писали глупые стихи и однажды поцеловались в винограднике так, как целуются дети, не понимая смысла, но впервые пробуя ритм. И именно ее он втянул в свою первую публичную игру — псевдопомолвку, которая взорвала прессу.
Кристофер сделал это не из злости, скорее от отчаяния. Ему нужно было выбраться из ловушки под названием "выгодная невеста", а Киана оказалась в нужном месте и в ненужное время.
Когда все вокруг рухнуло, а донорские деньги были отозваны из семейного фонда, он исчез из жизни Кианы Солен. Оказалось, что вина — это то самое чувство, которое он не умеет носить с достоинством. Робин не знал, что делать, когда действия ранят того, кто действительно важен. И он ушел из ее жизни не просто потому, что не знал, как в ней остаться, не разрушив все окончательно. А она? Она исчезла тихо и лаконично, как делала все в своей жизни. Киана просто больше никогда не приходила в те места, где он мог ее случайно увидеть.
Сейчас Кристофер ее не ищет, но иногда ловит знакомый силуэт где-то на улицах Оксфорда или в библиотеке за дальним столом. Читает каждый заголовок, в котором может мелькнуть ее имя и иногда, когда Робина мучает бессонница, он листает ее соцсети. Но никогда не оставляет комментарии или лайки под фото, где она улыбается столь же ярко, как в детстве улыбалась ему.
"Every king has a past shaped like a chessboard, littered with broken pawns."
Кристофер Робин мечтает о вечности.
Чтобы кто-то однажды произнес его имя в музее или на заседании палаты лордов.
Он закрывает глаза и видит, как вырывается из тени собственной фамилии, но при этом навсегда запечатывая ее в истории. Хартвелл мечтает стать легендой, а не очередным наследником. Он хочет переписать правила, чтобы позже создать свои. Он не хочет продолжать род, Кристофер жаждет создать свой. От него требуется не преумножить деньги, а получить истинное влияние. Робин верит, что миром правят не те, кто на вершине, а те, кто решает, кто туда попадет.
"У каждого короля в прошлом, шахматная доска была усыпана павшими пешками".
Но, возможно, глубоко внутри он просто хочет, чтобы кто-то когда-нибудь прочитал его насквозь и не отвернулся, испугавшись несоответствия.
"I learned silence from the portraits in the council hall. They knew only the weak speak first."
Кристофер вырос в холоде изысканности. Их няня преподавала латынь, до обеда он играл в шахматы с личным гувернером, а ужинал под отрывки "Анны Карениной", которые сестра зачитывала вслух на русском. Его научили держать спину, выбирать вино, молчать о чувствах и улыбаться, когда все вокруг проиграли. И все же он очень боится стать похожим на отца: оказаться сломленным, остаться гением без сцены и потерять единственную цель. Иногда он задумывается не о мире в целом, а о тривиальном: о чувствах, о человеке, которого потерял когда-то. Не слишком ли он умный, чтобы быть счастливым? Не слишком ли гордый, чтобы быть нужным, а?
"Я учился молчанию у портретов в зале совета. Они знали, что говорит первым лишь слабый."
Кристофер — это ледяной кофе в хрустальном бокале. Он не злодей, он просто не верит в спасение по любви. Дружба для него — долг, любовь — риск, а семья — договор. Робин бунтарь не в смысле протеста, а в смысле отказа играть по чужим правилам. Он никогда не скажет в лоб правду, он даст тебе самому сделать шаг в пропасть, а потом пожмет руку… и отпустит за секунду до спасения.
И все же он идет вперед в своем кремовом пальто, не убирая холодные руки в карманы, и взгляд его, как на масляном портрете XVIII века. Кристофер Робин Хартвелл — мальчик из тумана, который мечтает стать бурей. И пока ты читаешь это, запомни, что самое страшное в падении — не сам момент падения, а то, как быстро ты к нему привыкаешь.
• твинки:
